Главная Звук Музыка гетто Классика Критика Ответы Текст Проза Стих Классика Критика Эссе Арт Мураль Стиль Отражение Кино Грани	Киевская весна 2004 года По ту сторону марксистской учебы Как в обугленной земле Как в измученном песке Исчезали дожди без остатка И не жалко ни мне не тебе Ни Андрею Платонову Летов По сути, киевская весна, это ленинградское лето. Далекий север только рождает слабую зеленую листву, а Киев уже клонит весну к смерти. Всюду пышная, плодовитая листва, веселые майские грозы, благоухание яблони, вишни, черемухи и сирени — непередаваемый цветочный аромат. В Ленинграде береза только собирается давать сок, а тут он уже давно выпит. Рядом стоит мокрый хвойный лес, — пахнущий первобытным временем, могучим зеленым кислородом. Идешь по узкой бетонной, мокрой дорожке, с боков затерт хвойными рядами деревьев. Запах мокрого леса сводит с ума, внушая древние ощущения той исчезнувшей давным-давно реальности. На подъезде к Киеву меня встретила стальная Родина-мать, приглашая в первый русский город современности. Уверенно держит она короткий римский клинок, грозя им врагам, помахивая добрым гостям и ночным путникам на дорожку. Внизу, под ее голыми холодными ногами, медленно движется древний Днепр — былинная родная река. Слышу ее нежный шелест о древние киевские камни, ловлю чутким ухом родниковый шепот… Вечерний воздух полон тепла, тихой радости и счастья. Белеют парковые скамейки уютных темных скверов, белой полоской тянется серебристый поребрик, листья каштанов крепнут и наливаются соком жизни. Каштан — символ города-героя Киева. Его лист похож на жирную, гипертрофированную коноплю — мечту любого владельца наркотического гербария. Жиреют каштаны, вешаются от зависти наркоманы. Духота пока еще не повисла толстым шерстяным одеялом в воздухе, пока он свежий, уютный — привлекающий человеческий мозг. Жаркие дни, когда температура повышается до двадцати пяти градусов тепла, чередуются с прохладными дождливыми днями, дающими лишь пятнадцать теплых единиц. Идет майский киевский дождь, хмуро оседая на старые высокие деревья, стекая с них, снимая всю пыль, накопившуюся за день. Асфальтовые дорожки, сверкая, отражают стоящий кругом мир. Воздух чист и тотально прозрачен. Дует уверенный южный ветер, заглядывая в студенческие лица веселой киевской молодежи. В огромном парке женские строительные бригады упоенно вскапывают серую землю, возрождая ее к новой жизни. Лица девушек задумчивы, одухотворены трудом. Вскопав отведенный участок почвы, бригады женщин переходят на другой, волоча за собой черенковые лопаты, грабли и совки для постороннего мусора. Влага падает с деревьев и срывается на лица. Ноги смело шагают в гору по песчаной дорожке. Глаза смотрят вверх, сквозь густые деревянные кроны, в надежде увидеть Солнце. Но солнце сейчас надежно спрятано за тучи-облака. Свет не виден, видна лишь огромная тень звезды. Тень туманная, мнимая, колышущаяся. Дождевая влага проползает внутрь, сквозь дышащие поры кожи лица. Внутри становится влажно, глубоко, точно нырнул в глубокое кавказское озеро, полное прозрачной минеральной воды. Планета давит на лицо громадой идущего дождя. Лицо меняется, превращается, оттачивается в строгий, суровый лик… все видит он, все понимает. Хожу по замысловатым дорожкам Киевского политехнического института. Мимо пробегают редкие студенты, преподаватели. В голове полное равнодушие. Сегодня мы все не выспались, поэтому все наши мысли сбились в неразличимую безликую кучу и их не растащить в разные углы коллективного мозга. Сонливость лежит в голове над глазами, мешая ясному пониманию сегодняшнего нам мира. Сижу в большом лекционном зале, на какой-то научно-практической конференции, — рассеяно слушаю. Всюду колонны, цветы, стекло, бетон, дерево и голоса, многочисленные разные голоса. Речи текут медленной неразличимой рекой. Выступы и отроги не видны, водопады не слышны, немы, мели и омуты незаметны. Словесная река едина и сумбурна. Пытаюсь разобрать что-либо, пытаюсь выбрать то, что хочется слушать. Напрягаю мозг, настраивая его на позитивное восприятие. Люди говорят в большинстве своем плохо, ораторских навыков не наблюдается, слушать тяжело, к тому же конференция построена в древней, почти отжившей свое форме — форме текучих лекций, лекций бесконечных, многоминутных, занудных, равнодушных, плюшевых, высокопарных. Светлые глаза мрачнеют, заползая в свой внутренний мир. Сижу, подвергаюсь атаке вялых, повторяющихся слов. Все бесполезно, слова валятся рядом, оставляя глубокие сугробы своих безликих масс. Периодически разгребаю их агрессивными ботинками, оставляя пожарный выход на свободу свободным. Слова вялые, беспомощные, словно пьяные удалые шмели. Сквозь меня они не проникают, оставаясь снаружи, овеянные стужей и скукой безразличия. Давлю ногами их жалкие трупы… пощады сегодня нет! Рассматриваю столы, стулья, стены, головы. Людские научные тела устали и жаждут свободы движения, но в данном формате конференции любое активное движение запрещено старыми заплесневелыми нормами древности. Все крутятся, жмутся, шевелятся, но на месте, точно океанские, поеденные морской солью, ржавые буи. Выступающие усиленно пытаются заставить слушающих верить. Как в последнего и стопроцентно верного пророка современности. Как сказавшего последнее мудрое слово. Каждый из них, через одного, маленький самоуверенный пророк. Пророчества, одно почище другого, льются неясным потоком с высоких трибун. Но лица большинства скучны безмерно и невыносимы этим миром, физической усталостью и головной, голодной болью. Костюмные, опрятные пророки скучны, формализованы и стандартны, точно ГОСТ. Периодически звучат все же поистине интересные и заставляющие слушать выступления. Аудитория оживляется, начинает слушать, смеяться. Внимательно смотреть на оратора и в конце разражаться могучими, потому что искренними аплодисментами. Оратор счастлив, зал доволен вполне, единство достигнуто. Иногда с мест кричат: тихо, громко, мимо. Ярких людей почти нет, среди выступающих. Сейчас в этом зале не хватает отряда злой и веселой молодежи, что могла бы вдохнуть яркую жизнь в скуку науки. Она бы залихватски сдвинула столы, прошлась по ним высокими чугунными ботинками беспощадности, сплюнула на пол для порядка, громко засмеялась бы потом. На высокую трибуну залез бы красивый высокий парень и заговорил громко, ярко, понятно, хорошо. Хо-ро-шо! Скука сразу погибла, разбиваясь о молодость и энтузиазм оптимизма! Чувственные девушки жадно ловили слова молодого пророка, великого идеей молодости и всепреодоления на своем пути. Одаривая его улыбками, взглядами и верой. Он весело шутил, и зал сотрясал здоровый раскатистый смех могучих легких молодежи, новых человеческих поколений. Главное, что был донесен смысл происходящего до людей. А ради этого ничего не жаль, никого не жалко! Открываю глаза: кругом старая научная интеллигенция, местами не знающая науки, я один… Все же Киев богат. Богат, древними монастырями, роскошными церквями, золочеными куполами — проглядывающими через шапку городской зелени. Киев, вообще, зеленый город, всюду деревья, кусты, высокая дурманящая трава. Местные жители очень гордятся этим. Как и Рим, город Киев расположен на холмах, сколько их, подсчитать довольно сложно постороннему путнику. Дороги, улицы всюду прерываются глубокими спусками и высокими подъемами. По самому крутому склону зеленого холма на берегу Днепра ползет фуникулер — замысловатое сооружение, внешне сильно напоминающее обычный вагон метро, только наклоненный вверх, в гору, на сорок пять градусов примерно. Вблизи светлой полоской блестит река. Сам Днепр широкий, но местами его великая ширина разрезана острыми, заросшими лесом, островками. Близ них белеют песчаные отмели, деревья нежно полощут свои длинные уставшие ветви в целебной воде древней реки, внутренне очищаясь от копоти и болезней. Город чист, распластан вширь на много километров, обвитый черствой канвой украинских хайвеев. Зеленая масса создает забавную шапку, точно скопление аккуратно завитых женских головок, окрашенных в радикальный зеленый цвет. Сквозь них сверху не видно ни улиц, ни домов, ни людей. Этот город вполне можно полюбить, переехать в него и жить. Жизнь в нем дешевле и прекрасней, чем в России. Многие так уже сделали, подчинившись киевской первозданной красоте! Многие уже серьезно подумывают о переезде, и лишь некоторые осознали это только что и ослепленные очевидностью этой идеи, сидят, задумчиво морща лбы голов. Все идет по плану! Город объективно культурен. Довольно часто агрессивные автомобили с неуправляемыми владельцами за рулем уступают тебе дорогу, право первому перейти заветную дорожку. Даже если ты идешь на красный свет светофора. Всюду бесконечные «простите», «извините», «спасибо», «пожалуйста». Люди в большинстве своем без скрытой агрессии, с ясными открытыми лицами на головах, с чистыми суеверными глазами, большинство одето чисто и скромно, по-человечески. Хотя многим тут свойственно некое византийство и эклектика в одежде. После «культурной» столицы все это своей уверенной совокупностью сильно поражает. Люди наивны, доброжелательны, по-детски бескорыстны. Помещенный в данный культурный контекст, сам становишься лучше, честнее, кристальнее и яснее. Радикальнее и яростнее. Смелее яростью тихого счастья и немого спокойствия. Я не первый раз в этом городе, был тут два года назад. Прошлое гостеприимное посещение поразило наличием огромного числа красивых людей. Многие красивы стародавней славянской красотой, такие лица давно уже не встречаются в крупных российских урбанизированных городах. В тот раз я был сильно поражен громадой красивых женщин, щедро разбросанных по всему городу. Куда бы я ни бросал взгляд изверившихся слепых своих глаз, я видел тонкую руку природы, которая умело воплотила прекрасное в женских совершенных телах, силуэтах, профилях и ослепительных лицах. Ходил я завороженным чутким телом по крутым киевским улицам и наслаждался архитектурой природы. Ловил сотни иллюзорных бабочек, красивых женщин, грел их в теплом сознании, разглядывал вдосталь, и долго не отпускал с миром. Огромной оранжереей прекрасного и милого показался мне тогда этот город-герой, в теплых лучах вечернего, вечно ускользающего солнца. Уверенными походками ходили женские, изящные тела, распространяя запахи красоты, которые сливались с древним орнаментом города, создавая стройную картину происходящего. Нищее слово мое падало на чистые тротуары, рассыпаясь на мелкий сверкающий бисер, неспособное описать увиденное и прочувствованное. Лишь безмозглым повтором маячило оно впереди слепых глаз, сухой абстракцией грозило мне. Банальностью и стертостью, хлипкостью и молчаливой безнадежностью, бесполезностью и оцепенением внутри меня стояла неописанная словесная картина вечернего, прекрасного дня. Словесное отчуждение поймало меня в свои сети и крепко держало до самой ночи. А затем отобрало внутренний словесный инвентарь. И всю его разграбленность и неготовность, уныние и запоздалость, старость и непригодность, молодость и зеленость. Словно горящая красная мельница на обожженном ветру стоял я, словно испуганный бумажный кораблик посреди огромной волнующейся лужи, точно нежная трава под ударами свирепого стального дождя, как неживой повинующийся человек посреди многолюдной толпы… Бились разноцветные прекрасные картины о бледную немощь литературного слова, немощь словесных оберток, позорных неиспользованных оболочек. А женщины таяли и таяли в небесной тишине, не видя крепкого цемента слов, не видя не пойманных вовремя воображаемых конструкций картин мира. Восторг сменялся тревогой, радость встречи досадой оцепенения, вечер — ночью… Все медленно умирало и гасло, распадаясь на ночную влагу, тревогу дня, горизонты завтрашних, важных дел. Вот ушла последняя на сегодня красивая женщина, и мир придушенно рухнул оземь своей умной головой, став сразу резко необходимым, строго подневольным, душным сооружением. Грациозные женские ноги, высокие остроконечные груди, високосные, точеные ягодицы, гладкие, бархатные спины, лица безо всякого изъяна, — все ушло, оставшись навсегда в расширенной памяти оглушенной головы. Искра свободы угасла, а мир так и не познал ее. Пепел унесло теплыми окраинными ветрами, рассеяв по густым, хлеборобным полям страны. И вот память дышит образами угасшего дня, отражая яркие картины, слепые оттиски, непередаваемые рукой образы… Мир мерещится в шумной голове, толкается, рвется и гремит!! Каморка художника-авангардиста открыта настежь, нужно лишь ворваться туда и начать творить свежим лучезарным маслом вдохновения. Краски кишат и рвутся наружу… "Сборник пролетарской прозы"
	Б. Игнатов